Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Мой шедевр=)) Написано несколько часов назад=)

Some darkest night I'll cry

To soothe my broken heart,

I'll look into the sky

And we will never be apart.



My love to you...It is so deep!

It's ruininig me

And you are too...

You'll understand my pain someday,

But it will be too late for you,



You'll let me go

And I will die

For you, for our dark love too.

Someday you'll look into the sky,

My star will shine only for you.



Может быть это немного бредово, но это первый мой шедевр на английском, у которого есть хоть какая-то рифма.Вот так...





PS Написано под влиянием Falling Angel=))

@музыка: L'Ame Immortelle - Fallen Angel (Single Edit)

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

В чем смысл нашей жизни?

Вопрос мучающий наверное каждого. По крайней мере меня и очень часто. Для чего или для кого мы живем? Мы рождаемся, проживаем эту ничтожно короткую жизнь, да еще и сами себе ее укорачиваем, а потом..смерть.

Death is just the beginning! Is it?

"A man dies like butterfly

Life burns from the touch of the reaper

...

We give this life to our children

And teach them to hate this place" (С)



Apocalyptica - Life Burns!

@музыка: Apocalyptica - Life Burns!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Lacrimas Profundere - Ave End

Let us to your heart now

Let us to your soul

Deeper deeper deeper

But it's over and out

Oh let me finish it



And when it all ends

I touch you

And when it all ends

I give you all

Be mine and be higher

And swallow all you need

And we will die for us



For that time it is gone

I hate you my dear

Faster faster faster

Shall I beg for you not

But what else can I do



And when it all ends

I touch you

And when it all ends

I give you all

Be mine and be higher

And swallow all you need

And we will die for us



I have you in my heart now

Let a tear for our end

Sooner sooner sooner

Let us beg for us

End

Stop

Больше ничего писать не хотелось. Вообще я заболела и целый день кодирую клипы=( Скучная работа, но надо. А помогает мне в этом именно Лакримазы=))))Обожаю!!!Кристофер такой зайка=))))))

@музыка: Lacrimas Profundere - Amber Girl

---

"Слушай беззвучие, слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни,-- тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я."...

@музыка: L'Ame Immortelle - Dead Actors Requiem

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

...

Negative - Until You're Mine

Afraid of all the fears, I feel inside

it's hard to go on and try

to leave this all behind.

Should I be afraid of when

all the beauty seems so cruel?

Always somehow I turn all my fears on you...



Sometimes I run and hide my fears,

afraid and I hide until you're mine.

You give me heart to carry on,

it gives me hope it makes me strong.



Afraid of all your fears, I'm living through,

deep inside my,

my heart I'm weak as you, until you're mine

these waking hours; killing me.

Always somehow you finally turn

your fears on me, on me...it breaks me.



Sometimes I run and hide my fears.

Afraid and I hide until you're mine,

you give me heart to carry on,

you give me hope, it makes me strong.

---

=)))))

ЛЯЛЯЛЯ!!

А У МЕНЯ ТАКОЕ ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ!!!=)))))))))))



Резкие перепады: от истерик до хорошего настроения, у меня поехала крыша!! Мне так хорошо, что я купила себе РОЗОВЫЕ носки!!!!!!!!!Позравьте меня!!!!



Лучше попой съехать с тёрки, чем учиться на пятерки!

@музыка: ляляляляяяяяяя!!!!!!!

@настроение: ляляля

---

Вопросы от DEMON, ответы от меня=)



1.Как понимаешь готику?

Готика - это состояние души и НЕ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ МОДА! Готика - это все мрачное, депрессивная. Готы - люди именно с таким состоянием внутри, хотя снаружи они могут выглядеть иначе. Я считаю, что готов сейчас почти нет, сейчас есть люди пытающиеся ими быть, и это грустно..Зачем из готики делают культ?

2.Что ценишь в жизни?

Саму жизнь. Это великий дар, который нельзя потратить впустую. Я считаю, что жизнь надо потратить так, чтобы можно было спокойно умереть.

3.К чему стремишься?

Стремлюсь к хорошей жизни. Что я под этим подразумеваю? Карьера, семья, домик на берегу озера в Финляндии..Но это идеальная жизнь, так что не знаю, суждено ли ей иметь место в моей судьбе.

4.Любимое время суток-почему?

Ночь. Люблю Тьму, она красива по-своему. Люблю, когда солнце не напрягает мое зрение, и только Луна и далекие звезды единственные светила. Я же Темный Дроу=))))

5.За что можешь назвать "другом"?

За преданность, поддержку и уважение.

6.Любимое занятие?

Музыка, обожаю ее слушать. Не представляю жизни без нее. А вообще, любимое времяпровождение - это быть с любимым человеком.





1. Оставьте комментарий ниже, где изъявите желание ответить на шесть моих вопросов.

2. Я задам вам шесть вопросов.

3. Вы поместите в свой журнал мои шесть вопросов со своими шестью ответами.

4. Вы включите в запись эту инструкцию.

5. Вы будете задавать другим людям по шесть вопросов, когда они захотят быть интервьюируемы

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

РРРР!!

СВОЛОЧИ!!!НЕНАВИЖУ!!

Поганые людишки!! В метро уже спокойно нельзя ехать! Все ноги отдавят, снесут, наорут и обматерят!!УРОДЫ!!



А вообще день прошел неплохо



На самом деле, эта неделя была каким-то адом! Вроде бы все как обычно, никакой лишней работы, но было так тяжело, то сейчас, когда эти мучения наконец закончились, мне кажется, что прошла целая вечность...Надо завтра будет отдохнуть наконец и расслабиться. После стольких мучений!

Страшно становится от одной мысли, что впереди может быть еще одна такая же неделя, а может и не одна.



Я вот тут спросить хотела,

Вопрос: кто как собирается День Святого Валентина отметить?

1. Конечно же с любимым (любимой) в приятной романтической обстановке, при свечах и с подарками в виде валентинок и плюшевых зверей с сердечками!=)		5	(41.67%)
2. Ну..поздравлю свою "половинку", но отмечать этот праздник не буду...		1	(8.33%)
3. А зачем отмечать какой-то нерусский праздник?		1	(8.33%)
4. Да ну его, у меня нет никакой любви, я вообще всех ненавижу и люблю только себя! Куплю себе конфет и обожрусь ими! И пусть все влюбленные мне завидуют!!!		1	(8.33%)
5. А что, намечается какой-то праздник? Есть повод напиться!!		4	(33.33%)
Всего:		12

---

No comments

---

Мастер и Маргарита

Вот решила опубликовать здесь одну из глав из романа Булгакова "Мастер и Маргарита. Может быть кто-нибудь захочет почитать...На мой взгляд, это один из самых прекрасных моментов - рассказ Мастера о своей жизни...

Глава 13. Явление героя

Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: "Тсс!"

Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно

заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми.

Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись, таинственный

посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что пришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат.

Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей, шепотом

осведомился: "Можно присесть?" -- и, получив утвердительный кивок,поместился в кресле.

-- Как же вы сюда попали? -- повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотом спросил Иван, -- ведь балконные-то решетки на замках?

-- Решетки-то на замках, -- подтвердил гость, -- но Прасковья Федоровна -- милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общий балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навестить соседа.

-- Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Или высоко? -- заинтересовался Иван.

-- Нет, -- твердо ответил гость, -- я не могу удрать отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. -- И после паузы он добавил:

-- Итак, сидим?

-- Сидим, -- ответил Иван, вглядываясь в карие и очень беспокойные глаза пришельца.

-- Да... -- тут гость вдруг встревожился, -- но вы, надеюсь, не буйный?

А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?

-- Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, -- мужественно признался преображенный поэт.

-- Основание? -- строго спросил гость.

-- Да, признаться, без основания, -- сконфузившись, ответил Иван.

-- Безобразие, -- осудил гость Ивана и добавил: -- А кроме того, что это вы так выражаетась: по морде засветил? Ведь неизвестно, что именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.

Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:

-- Профессия?

-- Поэт, -- почему-то неохотно признался Иван.

Пришедший огорчился.

-- Ох, как мне не везет! -- воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: -- А как ваша фамилия?

-- Бездомный.

-- Эх, эх... -- сказал гость, морщась.

-- А вам, что же, мои стихи не нравятся? -- с любопытством спросил

Иван.

-- Ужасно не нравятся.

-- А вы какие читали?

-- Никаких я ваших стихов не читал! -- нервно воскликнул посетитель.

-- А как же вы говорите?

-- Ну, что ж тут такого, -- ответил гость, -- как будто я других не

читал? Впрочем... разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?

-- Чудовищны! -- вдруг смело и откровенно произнес Иван.

-- Не пишите больше! -- попросил пришедший умоляюще.

-- Обещаю и клянусь! -- торжественно произнес Иван.

Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и голоса.

-- Тсс, -- шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку.

Заглянула Прасковья Федоровна, спросила, как Иван себя чувствует и желает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет оставить, и Прасковья Федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда все стихло, вновь вернулся гость.

Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего что-то про какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселилась нечистая сила.

-- Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит: "Куролесов, бис, бис!" -- говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он сел, сказал: -- А впрочем, бог с ним, -- и продолжил беседу с Иваном: -- Так из-за чего же вы попали сюда?

-- Из-за Понтия Пилата, -- хмуро глянув в пол, ответил Иван.

-- Как? -- забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот рукой, -- потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!

Почему-то испытывая доверие к неизвестному, Иван, первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю историю на Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице таинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:

-- Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради всего святого, не пропускайте ничего!

Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.

Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:

-- О, как я угадал! О, как я все угадал!

Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:

-- Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика

Латунского или литератора Мстислава Лавровича, -- и исступленно, но беззвучно вскричал: -- Дальше!

Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и он давился от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего повествования Иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.

-- И вот, -- рассказав про происшествие в Грибоедове, загрустив и затуманившись, Иван закончил: -- Я и оказался здесь.

Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так:

-- Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. И надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам сравнительно дешево.

-- Да кто же он, наконец, такой? -- в возбуждении потрясая кулаками, спросил Иван.

Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:

-- А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные...

Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?

-- Нет, нет! -- воскликнул Иван, -- скажите, кто он такой?

-- Ну хорошо, -- ответил гость и веско и раздельно сказал: -- Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.

Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки сильнейшим образом ошарашен.

-- Не может этого быть! Его не существует.

-- Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы были одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!

Сбитый с толку Иван замолчал.

-- Лишь только вы начали его описывать, -- продолжал гость, -- я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, -- тут гость опять извинился, -- но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал!

Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг! Впрочем, вы... вы меня опять-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?

-- Бесспорно, -- согласился неузнаваемый Иван.

-- Ну вот... ведь даже лицо, которое вы описывали... разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали?

Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...

-- Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю, меня поражает. Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее.

-- Как?! -- в свою очередь крикнул Иван.

-- Тише!

Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:

-- Понимаю, понимаю. У него буква "В" была на визитной карточке.

Ай-яй-яй, вот так штука! -- он помолчал некоторое время в смятении, всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: -- Так он, стало быть, действительно мог быть у Понтия Пилата? Ведь он уж тогда родился? А меня сумасшедшим называют! -- прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.

Горькая складка обозначилась у губ гостя.

-- Будем глядеть правде в глаза, -- и гость повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. -- И вы и я -- сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс -- и вы свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже Стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас? (Иван

кивнул.) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву.

-- Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его надо изловить? -- не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иване прежний, еще не окончательно добитый Иван.

-- Вы уже пробовали, и будет с вас, -- иронически отозвался гость, -- и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьте благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!

-- А зачем он вам понадобился?

Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:

-- Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата, -- тут гость пугливо оглянулся и сказал: -- Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.

-- Вы -- писатель? -- с интересом спросил поэт.

Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

-- Я -- мастер, -- он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой "М". Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он -- мастер. -- Она своими руками сшила ее мне, -- таинственно добавил он.

-- А как ваша фамилия?

-- У меня нет больше фамилии, -- с мрачным презрением ответил странный гость, -- я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.

-- Так вы хоть про роман скажите, -- деликатно попросил Иван.

-- Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная, -- начал гость.

...Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.

-- С какого языка? -- с интересом спросил Иван.

-- Я знаю пять языков, кроме родного, -- ответил гость, -- английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.

-- Ишь ты! -- завистливо шепнул Иван.

Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.

-- Вообразите мое изумление, -- шептал гость в черной шапочке, -- когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете! Облигацию, -- пояснил он, -- мне в музее дали.

Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой...

-- Уу, проклятая дыра! -- прорычал гость.

...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата...

-- Вы знаете, что такое -- застройщики? -- спросил гость у Ивана и тут

же пояснил: -- Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом уцелела в Москве...

Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.

-- Ах, это был золотой век, -- блестя глазами, шептал рассказчик, -- совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, -- почему-то особенно горделиво подчеркнул он, -- маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то,

прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег!

-- Это верно, -- признал внимательно слушающий Иван.

-- Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, -- гость стал отмеривать руками, -- так... вот диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате -- громадная комната, четырнадцать метров, -- книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!

Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от утомления, и Пилат летел к концу.

-- Белая мантия, красный подбой! Понимаю! -- восклицал Иван.

-- Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: "...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч -- громадная сумма, и у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.

Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну:

-- Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!

Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...

И, вообразите, внезапно заговорила она:

-- Нравятся ли вам мои цветы?

Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:

-- Нет.

Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно,понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?

-- Ничего я не говорю, -- воскликнул Иван и добавил: -- Умоляю, дальше!

И гость продолжал:

-- Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:

-- Вы вообще не любите цветов?

В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.

-- Нет, я люблю цветы, только не такие, -- сказал я.

-- А какие?

-- Я розы люблю.

Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.

Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.

-- Дальше, -- сказал Иван, -- и не пропускайте, пожалуйста, ничего.

-- Дальше? -- переспросил гость, -- что же, дальше вы могли бы и сами угадать. -- Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: -- Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...

-- С кем? -- спросил Бездомный.

-- С этой... ну... этой, ну... -- ответил гость и защелкал пальцами.

-- Вы были женаты?

-- Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке, Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не помню.

Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.

Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у ремлевской стены на набережной.

Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.

Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил, просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен

точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?

Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.

Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, -- я шел ей открывать.

Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени ее не знали.

-- А кто она такая? -- спросил Иван, в высшей степени заинтересованный любовной историей.

Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет, и продолжал свой рассказ.

Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.

Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.

Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От

картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.

Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.

Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.

-- И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, -- прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная шапочка с желтой буквой "М". Он повел дальше свой рассказ, но тот стал несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана случилась какая-то катастрофа.

-- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! -- торжественно прошептал мастер и поднял руку. -- Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!

-- Кто? -- чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.

-- Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал.

Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?

Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет.

Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.

Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.

-- Это Лапшенникова, секретарь редакции, -- усмехнувшись, сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.

-- Может быть, -- отрезал тот, -- так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает.

-- Что я помню после этого? -- бормотал мастер, потирая висок, -- да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги. Да, эти глаза я помню.

Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более наполнялся какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, и отчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!

-- Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, -- бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван догадался из дальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.

По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась статья критика Аримана, которая называлась "Враг под крылом редактора", в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.

-- А, помню, помню! -- вскричал Иван. -- Но я забыл, как ваша фамилия!

-- Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, -- ответил гость. -- Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко ударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать.

Остолбенев от этого слова "Пилатчина", я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна -- Латунского, а другая -- подписанная буквами "Н.Э.". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского "Воинствующий старообрядец". Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского.

Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.

-- Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен. И -- представьте себе, при этом

обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.

Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И в калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику, потом сошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство. Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше -- больше, он стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то

не звал. Жене моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:

-- Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее.

Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что моего нового знакомого звали Алоизий Могарыч) -- имел. Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и

вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это

безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...

Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, -- и я не мог от этого отделаться, -- что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия -- страха.

Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнем.

Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно, не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела и побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она советовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от ста тысяч деньги.

Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказывало мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать на днях. Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.

-- Зачем так много? -- удивилась она.

Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги до моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня и говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.

Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх притупился несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:

-- Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!

Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.

Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.

В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил:

-- Кто там?

И голос, ее голос, ответил мне:

-- Это я.

Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:

-- Ты... ты? -- и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.

Когда она утихла, я сказал:

-- Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.

Она поднялась и заговорила:

-- Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?

Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.

-- Я тебя вылечу, вылечу, -- бормотала она, впиваясь мне в плечи, -- ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!

Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.

-- Вот как приходится платить за ложь, -- говорила она, -- и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?

-- Бедная моя, бедная, -- сказал я ей, -- я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.

-- Только эта причина? -- спросила она и приблизила свои глаза к моим.

-- Только эта.

Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:

-- Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.

И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это -- полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.

-- Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.

-- Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. -- Это и были ее последние слова в моей жизни.

-- Тсс! -- вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, -- беспокойная сегодня лунная ночь.

Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.

Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой фразы:

-- Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали.

То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.

-- Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу -- слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался -- в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным

спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом

здании нет, уверяю вас.

-- Но вы же могли дать знать ей, -- сказал Иван, сочувствуя бедному больному, -- кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она их, конечно, сохранила?

-- Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне не пригодится больше. Перед нею, -- гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, - легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее

несчастной? На это я не способен.

Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван сочувствовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний головою в черной шапочке и говорил так:

-- Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!

-- Но вы можете выздороветь... -- робко сказал Иван.

-- Я неизлечим, -- спокойно ответил гость, -- когда Стравинский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет утешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше. Да, так на чем, бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось в грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез

меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили.

И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь валится за полночь. Мне пора.

-- Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, -- попросил Иван, -- умоляю, я хочу знать.

-- Ах нет, нет, -- болезненно дернувшись, ответил гость, -- я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.

И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и гость скрылся.

@музыка: Set Me Free

---

Я думаю это важно, поэтому прочтите пожалуйсто.

Будьте осторожны!!!

Это произошло в Париже совсем недавно, и может повториться когда угодно и где угодно.

Несколько недель назад в одном из кинотеатров женщина, садясь в кресло,

почувствовала укол. Поднявшись, чтоб посмотреть, что это было, она увидела

торчащую из сиденья иглу и записку - "Вы только что были инфицированы ВИЧ".

Центр Контроля ВИЧ (в Париже) сообщает о большом количестве подобных

случаев,

произошедших недавно в других городах. Все иглы оказались ВИЧ-позитивными.

Центр

также сообщил, что иглы были найдены и в публичных банкоматах. Мы призываем

всех, столкнувшихся с подобной ситуацией, быть предельно осторожными.

Необходимо

быть бдительным и тщательно осматривать сиденья/кресла в общественных местах

перед тем, как садиться. Тщательного осмотра должно быть достаточно. Также

мы

просим каждого, кто получит это сообщение, показать его своим родственникам

и

друзьям, чтобы предупредить их о потенциальной опасности. Информация об

инцидентах в Париже была предоставлена Муниципальной полицией Ville d'Issy

Les

Moulineaux и отправлена во все департаменты Франции и, соответственно, во

все

города. Недавно один врач рассказал о похожем инциденте, случившемся с одной

из

его пациенток в кинотеатре Прийя, Дели. Девушка, которая собиралась замуж

через

несколько месяцев, укололась во время фильма. К

игле была прикреплена записка - "Добро пожаловать в мировую семью

ВИЧ-инфицированных". Несмотря на то, что врачи объяснили ее семье, что

пройдет

6 месяцев перед тем, как вирус окрепнет достаточно для того, чтоб начать

разрушать иммунитет, и здоровый человек может прожить еще около 5-6 лет,

девушка умерла через 4 месяца, возможно большей частью из-за шока. Все мы, с

Божьей помощью, должны быть осторожными в общественных местах. Подумайте о

том,

что Вы можете спасти чью-то жизнь, переслав эту информацию дальше.

Пожалуйста,

потратьте несколько секунд своего времени, чтоб отправить это письмо.



С уважением, S.DineshGopinath I.A.S,

Директор медицинского исследовательского центра,

Ченнаи.



Будьте действительно осторожны: в Питере иглы крепят к поручням

лесниц в домах - спускаясь и держась за поручни в темноте вы тоже

можете наткнуться на ВИЧ



обязательно прочитать и принять к сведению!

пожалуйста, информируйте максимальное количество людей.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра